«Наверно, уже встретился с моделью своих картин?»
Лётчик не сразу понимает грустную шутку.
«С Богом не виделся никто из нас. Чистилище — очень долгое место, здесь время воистину относительно. А Эффель умер в глубокой старости. Ни католики, ни иудеи его не казнили за святотатство».
«В этом козырь наших либералов. Они твердят: ты вправе поклоняться кому угодно и высмеивать кого угодно».
«Убогим не доступны даже простые истины, месье. Скажите, на вашей Родине какое самое оскорбительное ругательство?»
«… твою мать», — немедленно откликаюсь по-русски. Даже если разучусь говорить на великом и могучем да забуду московские корни, базовый комплект ругательств зашит во мне как дыхательный рефлекс.
«А какой из соседних народов считается толерантным, вялым, медлительным?»
«Эстонцы… Нет, скорее финны. Даже выражение есть: „Горячие финские парни“. Звучит как парадокс, они наоборот — слишком хладнокровные».
«Допустим. Теперь представьте, вы напечатали в газете это самое выражение, адресованное всем финнам и каждому в отдельности. Не анонимно, под настоящим именем».
«Тогда уж проще выложить в Сеть, сейчас так принято. А за „финскую мать“ попал бы под суд за оскорбление».
У французского лётчика менторский тон. Не в интонации, компьютер её не передаёт, в самом содержании, в построении фраз. Такая и «Цитадель». По-моему, «Планета людей» написана гораздо легче. В общении с другим собеседником, даже Главным Начальником Федерации, я бы давно встал на дыбы. А этому усопшему позволено. Он заслужил.
«Следующее допущение. Среди „горячих парней“ нашёлся один и застрелил вас. Изменилось бы отношение к нации?»
«К чему вы клоните?»
«Мы выяснили, что у мусульман нет разрыва между понятиями Бог, Пророк, Вера. Они готовы изводить себя истязаниями во время Рамадана, бросать любые дела ради намазов. Эти люди живут исламом, он пронизывает их мышление, существование… Верно?»
«Очевидно — да».
«Тогда подхожу к главному. Мало кто из христиан столько сил, времени и внимания уделяет матерям. Но за оскорбление матери способен убить даже финн. За оскорбление матери можно судить. А за оскорбление Пророка? Человек, произносящий хулу, строго говоря, не может обидеть святого, так как просто не верует в него. Нельзя атаковать то, чего не существует с точки зрения атакующего! Но людей, чтящих Пророка, карикатура задевает куда больше, чем ваши странные слова о матери. Кого-нибудь осудит европейский суд за грязные слова о Мухаммеде? Нет. Так ради чего подталкивать мусульман на насилие? Во имя какого блага доказывать, что любой шутник вправе высмеивать их святыни?»
«Отвечу. Ислам слишком быстро наступает на Европу. Либерализм, право шутить на любую тему — это европейская ценность. Политики не хотят уступать либеральные рубежи».
Наверно, в нас живёт зависть. Мусульмане мстят за обиду быстро и мощно. Мы, размякшие в христианско-либеральных позициях, колупаем пальцем в… Кто в чём. Коллега французского карикатуриста, убитого исламистами, поместил в газету «смешную» картинку с изображением родного города Элеоноры. Оборжаться — там руины домов. Под ними, надо полагать, не менее прикольные трупы. Уже сколько лет прошло, а никто не дал весельчаку по голове.
Мы слишком долго это обсуждаем. Не остаётся времени на «Цитадель». Жаль, нам самая малость осталась, скоро можно заканчивать редактуру. Ухожу в надежде, что у нас ещё много времени, у лётчика и в самом деле — целая бесконечность.
Он посеял сомнения. По-моему, карикатуры на Бога, что Аллаха, что ветхозаветного Бога-отца, неправильны. Америка, закусив удила после «одиннадцатого одиннадцатого», хоть немного задумалась — что же они делали не так, коль получили по ушам. Сейчас, похоже, никто не хочет анализировать, отчего вся Центральная Азия встаёт на дыбы, радуется — у нас есть атомная бомба!
Уже в самолёте да Кабула вспоминаю слова Камаллы о разнице между нормальным мусульманином и экстремистом. Нормальный жалеет неверного, считает его сбившимся с пути, помогает найти правильную дорогу. Экстремист предпочитает уничтожать гяуров. Интересно, меня она тоже жалеет? Увижу — спрошу.
— Мистер Фрост? Мистер Зафар?
Нашу парочку встречает американский сержант с М-4 на ремне, за ним топчутся чины пониже. Предосторожность не лишняя. Протискиваясь через толпу, со всех сторон чувствую как минимум напряжённость. Чаще — нескрываемую ненависть.
Два «Хамви» какой-то новой модификации распахивают бронированное чрево. На второй машине сверху закреплён крупнокалиберный пулемёт.
— Сержант! Как обстановка в последние дни?
— Сами посмотрите.
Военный не скрывает настороженности по отношению к неожиданным союзникам. Необычную разговорчивость вдруг проявляет рядовой за рулём.
— Повылазили изо всех нор, мать их… Дня не проходит, чтоб сучьи дети не обстреляли наш патруль.
Баграм прикрыт противоракетным зонтиком, система ПРО охватывает весь север, включая Кабул. От пуль и смертников с поясом шахида она не убережёт.
Машины несутся на север. На горизонте видны горы, оживляющие унылый пейзаж. До самой базы в Баграме шоссе забито довольно плотно. Наш водитель пытается обгонять запылённые и убитые жизнью корчи, получается плохо. Местные как один стараются не пускать американцев, даже на грани ДТП.
Зафар по своему обыкновению изображает изваяние. Если нас где-нибудь окружит и заблокирует толпа, ему не поздоровится. Объявят приспешником кафиров.
Новости продолжают напрягать. Всплеск нетерпимости охватил Сирию, Ирак, Иран. Эмираты и Саудовская Аравия в панике, они слишком хорошо жили в мировой стабильности. Африканские исламские страны ведут себя чуть спокойнее под влиянием Баминги, но и тут взрывоопасно.
Хуже всего в Европе. Мусульманские окраины Парижа и турецкие районы Германии практически вышли из-под контроля властей. Здесь страсти накалены настолько, что любое поползновение навести порядок воспринимается как покушение на исламские ценности, вызывает вспышку демонстраций, немедленно переходящих в погромы. Справится с африканцами и азиатами способна только полиция, набранная из мусульман. Но полицию заставляют защищать ценности либерализма, включая свободу рисовать злосчастные карикатуры на Пророка. Замкнутый круг! На фоне этого бардака наш режим выглядит оазисом здравого смысла. Босс постепенно внедряет умеренный ислам как главную государственную религию, она в наилучшем виде вытесняет из умов радикальные глупости.
А что до запретов, ограничений и обременительности ритуалов, как-то хиджаб, намаз и прочее, то вспоминаю картинки, где православная Русь не слишком далёкого прошлого, женщины, укутанные в тёмное с головы до ног, не смеющие глаз поднять, допускаемые только к работе в поле да по дому, обязательный трёхразовый поход в церковь на заутреню, обедню и вечернюю службу. Не говорю уж о нетерпимости. В центральной части Руси в допетровские времена неправославным христианам разрешалось жить в единственном месте — Немецкой слободе, с предписанием без особой нужды за её пределы не шастать. Мусульманский Стамбул-Константинополь на фоне Москвы тех лет — просто образец либерализма. Османы позволили неверным сохранить несколько храмов, пусть Софию окружили минаретами, а часть православных церквей взорвали. В Москве первая мечеть появилась намного позже, уже после Петра.
В современной Центральной Азии либерализмом не пахнет, Афганистан — не исключение. Американцы несколько раз вроде как выводили отсюда армию, оставляя ограниченный отряд любителей воевать в пустыне. Сейчас работает воздушный мост. Транспортные «Геркулесы» перевозят тысячи морских пехотинцев, только не представляю, где бравые парни собрались искать море.
У въезда в Баграм прямо в стекло летит граната… Невольно моргаю, не будучи уверен в прочности стекла. «Граната» взрывается помидорным соком. Никогда в жизни не был так рад звёздно-полосатому флагу, как над КПП у въезда на базу.
Мы с Зафаром получаем по крохотной комнате в офицерской казарме. Раскладывая вещи в узкий шкаф-пенал, невольно ловлю себя на мысли, что после смерти родителей у меня никогда не было дома. Отцовская квартира с вселением туда Инки, а через короткое время — ещё и мамыдорогой, домом быть перестала, сменив профиль на полигон для пыток. Оттого легко меняю страны и города. Нет семьи, нет уютной гавани. Репарасьён вернёт и продлит молодость как минимум на полстолется. Значит, и в двадцать втором веке мне предстоит скитаться по гостиничным номерам, служебным апартаментам и казарменным закуткам размером в спичечный коробок. Вещей — одна сумка, остальное принтер сварганит на месте… Не хочу! Надоело.
